Высоко-высоко на небе, зацепившись за тучу, висел месяц. Под ним чернел лес, тихий и ничей, как забор без калитки. Сухие листья один за другим рушились с осин. Ёжик сидел на пне и напевал себе под нос «За звезду полжизни, за Луну свободу. Я целую небо, а оно льёт воду…»
«Какая пафосная чушь, – подумал он. – Ведь если с неба льётся вода, то Луны не видно. А зачем мне Луна, если её нет? Она есть только у меня в сознании. Заяц сказал, что сознание не является продуктом деятельности моего мозга. Пустомеля. А чьего тогда? Что ж это получается? Луны нет. Меня нет. Ничего нет. А водка есть. И я её пью».
Холодный лунный свет отражался в гранёном стакане. Ёжик несколько раз обошёл пень кругом. Остановился, взял обеими лапами гранчак и, содрогнувшись, выпил. Снял со спины нанизанное яблочко, закусил. Удовлетворенно фыркнул. «Как всё-таки хорошо, что ты есть», – с нежностью подумал он, глядя на ополовиненную бутылку.
Вдруг совсем близко раздался знакомый голос:
– Ёжик!
– Ого-го-го! – отозвался тот и увидел, как из темноты вывалился, круша бурелом, растолстевший Медведь.
– Здоров, колючий! Давно не виделись! – воскликнул он.
– Очень давно...
Они обнялись. Присели у пенька.
– Ты откуда такой взлохмаченный? – спросил Ёжик.
– От совы. Опять долг не вернула. Взяла банку меда под проценты еще прошлым летом и ни гу-гу.
– Что думаешь делать?
– Натурой брать больше не буду. Мышами дохлыми от этой натуры прёт. Моя мне скандал закатила. Перья не там, где надо, нашла.
– Мих, да прости ты эту сову, дуру старую. Долги надо прощать. Тебе легче станет…
– А детям моим легче станет, толстовец ты млекопитающий? Словами да прощениями сыт не будешь. Я ведь помню, как ты крестил белочку в реке. Понарассказывал ей сказок с три короба. И ведь знал же, что она плавать не умеет.
– Зато она умерла православной…
– Ещё бы! Весь лес тогда кричал «Слава Богу!»
– Все знают эту историю. Все… Но только ты мне её припомнил. Не стоит судить строго ошибки молодости. Я многое переосмыслил. Бог и христианство, Миша, это то же самое, что телепередача и телевизор. Голубой экран только показывает нужную картинку. Но за передачей и телевизором еще кто-то стоит… Вот кто это все придумал?
– Что?
– Нас с тобой, например.
– Писатель Козлов.
– Глупая ирония… Лучше бы он писал про рогатых и парнокопытных. По образу, так сказать, и подобию. А он откуда это взял и сам взялся? И где взял тот, кто дал ему? И почему, сука, все сотворено именно так? Ведь, наверняка, у них там наверху были варианты…
– Реже стакан метай, колючий. Откуда столько вечных вопросов без ответа?
– А ты выпей за вечер водки больше собственного веса, и у тебя появятся.
Медведь колебался:
– Дел завтра полно. Ладно, наливай. Как сам-то? Все бобылем?
– Угу… Вчера кротовьей жене в рот дал внезапно.
– Ого! Проник в башню неприступной крепости? Как это ты ухитрился?
– Женщины любопытны...
– И?
– Кротесса, а, кротесса, – говорю. – Посмотри, что это мне за репей странный, в форме морской звезды, на живот прицепился. Она и посмотрела. Не знала дура, что у ежей хуй посреди пуза растет.
– Она же слепая, что она могла увидеть?
– Я ж и говорю – дура… Косолапый, они так устроены: даже самые умные – дуры.
– А как же Лошадь?
– Это другое. Лошадь – мечта.
– А тебе не кажется, что вы друг другу не очень подходите? У тебя кредиты и неоконченное грибное ПТУ, а она – баба образованная, работящая, по заграницам мотается.
– Не в социальных условностях дело… Между нами другая пропасть размером с конский хуй. И мне ее не перепрыгнуть. Размер всегда имеет значение, что бы эти бабы не врали нам из жалости. Она недосягаема, и в этом её прелесть. А воплощение мечты чревато таким разочарованием, что жить станет тошно.
– Ты ведь ни разу не пытался к ней подкатить. Это комплексы, старик.
– Думаешь, стоит попробовать? Я подползу к ней и скажу: «Деточка, все мы немного лошади…». Представляю, как она заржёт.
– Удиви её чем-то.
– Думаешь, её не удивит то, что обыкновенный ёж цитирует Маяковского? Может, мне фрак надеть и покляцать на пианино? Не-е-ет, уж лучше так жить… С надеждой. А то будет, как у нашего перелётного дятла-стихоплета: «Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием... Черт, все не по-людски...»
– Может, это любовь?
– Наверно. Нам, ежам, без любви нельзя…
Они помолчали.
– Эх… – мечтательно вздохнул Ёжик. – Сейчас бы майского хруща солёненького. Да под пивко разливное, а? И на травку – яйца щекотать. Помнишь, как раньше?
– Не, я бы лучше лесника заломал… Прикопал бы его денька на три для аромата. Или завялил в специях, как бастурму. Пацанва моя вяленых лесников страсть как любит. А ещё можно его подкоптить на веточках...этих... ну как их?
– Можжевеловых.
– Ага.
– Может, плюнем на всё и закатимся завтра на пруд с тарзанки пескарей жопами глушить?
– Не могу. Семья, работа, ты же знаешь... Да и звери меня уважают, что они скажут? Детство кончилось, колючий.
– Не кончилось! Я остался таким же, как был! Вчера меня мышонок увидел и говорит: «Ёзык, ты такой больфой-больфой». Понимаешь? Ты стал Михал Потапычем, а я остался Ёзыком. Но можно быть большим, будучи маленьким. Понимаешь?
– А я себе велосипед с карбоновой рамой взял. Быстрый, жуть, – сказал Медведь.
Ёжик замолчал и отвернулся. Налил себе еще водки. Выпил, грызнул яблоко:
– Миха, чего ты хочешь на самом деле? По-настоящему? Кроме всей этой мишуры, навязанной всяким «авторитетным» зверьём. Евроремонт в берлоге, карбоновый велосипед, варенье ананасовое… Ты увяз в этом вещизме, как муха в сиропе. Думаешь, чем больше ненужного барахла у тебя будет, тем больше тебя будут уважать?
– Мне-то оно не особо и нужно. Но моя говорит, надо, чтобы не хуже, чем у других. Шуба, то-сё. Вот и тяну.
– Зачем медведице шуба?
Медведь не ответил. Он и сам не знал.
– Ты делаешь из меня какого-то стяжателя. Завидуешь? А я к гадюке хожу на йогу и у одной суринамской жабы-гуру просветляюсь. Она в чемодане с туристами из Индии приехала. Только не говори никому. Еще записался на тренинг по развитию личности и в кружок по фигурной лепке из мамалыги, – снова похвастался Медведь.
– Я никогда и никому не завидовал. Зависть не дает падать вниз. А я, как видишь, в глубоком пике. Ты же и тут идёшь по пути стяжательства. Только блага вертикальные, «не хуже, чем у других». Просветление невозможно без революции сознания, которая приведет тебя на самое дно духа. Оттуда, может быть, ты что-то и увидишь, – Ёжика несло. – А ты сову ебёшь за долги и даже не замечаешь, как жадность стала чуть ли не достоинством, а высокомерие – добродетелью. Да что там говорить…
– К чему эти поповские слова? Мир изменился, старик. И надо меняться вместе с ним, или тебя раздавят. Уже нельзя, как раньше, считать звёзды и быть счастливым, – примирительно сказал Медведь.
– Можно. Если ты свободен.
Медведь хотел что-то возразить, но передумал. Со вздохом начислил себе полстакана и молча выпил.
– Знаешь, меня давно дразнит поезд, что идёт через наш лес. Он перед горкой всегда останавливается, – сказал Ёжик.
– Это будет… ошибкой.
– Единственное, о чем ты не пожалеешь перед смертью, это такие ошибки. Может, он отвезёт нас к морю, а? Вдруг там другая жизнь.
Медведь на минуту задумался.
– А давай махнем! – вдруг хлопнул он стаканом об пень. – Мы ж не надолго?
– Кто его знает? Может, навсегда.
– Ну и пусть! Достало всё! Когда едем?
– Завтра утром.
Водка кончилась. Они разожгли костер, поставили чайник и сели считать звезды. Чайник урчал, а звезды падали прямо в траву. Потом друзья пили пахучий чай с мятой и шиповником. Ночной ветер трепал их по щекам. Искры взлетали над костром и таяли в темноте. А они говорили и говорили о новой жизни. Медведь клялся делать зарядку. А Ёжик обещал бросить пить навсегда.
– Если бы ты знал, дружище, как иногда без тебя плохо, – укладываясь спать, сказал Медвежонок.
– Мне тоже, – сказал Ёжик, и Медвежонок понял, что он улыбается ему в темноте.
Их разбудило тусклое осеннее солнце. Его лучи с трудом пробивались сквозь непроглядный туман.
– Ну, поехали? – засобирался в дорогу Ёжик.
– Знаешь, старик, я, наверно, домой пойду, – отводя глаза, сказал Медведь. – Жена волнуется… И на работе запара…
Ёжик не ответил. Он смотрел, как клочья густого тумана плывут по лесу, и думал, что в такое паскудное утро надо бы опохмелиться.
© mobilshark
